В своих автобиографических хрониках наш земляк, известный журналист приводит много уникальных подробностей из жизни Бобруйска послевоенного, советского, которые, надеемся, будут интересны и нашим читателям, ведь многие из них родом из того же детства 1950-1960-х... Ранее были опубликованы части воспоминаний: «Дворы и игры нашего детства» и «Когда город был еврейским».
Застывшее мгновение
Главная тягота детства — медленное время. Как долго разговаривают взрослые, при этом не выпуская твою руку из своей!
А тебе уже невмоготу стоять и хочется куда-то убежать.
Детство — это постоянное ожидание, ожидание, ожидание.
Кроме тех минут, конечно, когда ты вылетаешь во двор, а впереди — огромный летний день. А уж если каникулы…
Вот опять такой прямой «прострел» из нынешнего сознания в прошлое. То мгновение просто остановилось и осталось кристалликом в памяти, не потерявшим своей прозрачности.
31 мая какого-то года. Может быть, 1959-го или 1960-го. Мне восемь или девять лет. Полдень: последние уроки в школе закончились раньше обычного. Я вернулся домой, пообедал. Зашвырнул, не разбирая, ненавистный портфель в угол и стремглав качусь по лестнице вниз. Из темноты подъезда вижу снаружи, как на экране, сияющий день, невыразимо голубое небо, яркую зелень деревьев. Слышу разливающийся на всю округу звон детских голосов. И тут, на темной лестнице, меня пронзает такое прямое счастье, что я останавливаюсь и замираю. Кто-то внутри произносит: «Каникулы, ура! Впереди — три месяца полной, полной, полной свободы. Это же целая вечность, это не кончится никогда».
Я выношусь во двор, тут же вклиниваюсь в какой-то водоворот детских фигур, носящихся вокруг, озираюсь и… обнаруживаю себя здесь, за компьютером, шестьдесят лет спустя...
Первые шрамы
В нашем большом дворе, образуемом шестью большими домами (включая гостиницу) — по улицам Гоголя, Пушкинской, Пролетарской и Советской, — находилось женское общежитие отделочниц стройтреста № 13. Наполненное молодыми, здоровыми девахами, приехавшими из окрестных деревень, оно было объектом постоянного внимания солдат Бобруйского гарнизона, вышедших в увольнительную.
Солдаты знакомились с девушками и приглашали их прогуляться. Сначала по нашей улице Гоголя, а потом по Пушкинской, к городскому парку, на танцы. Мы к воскресенью тоже готовились и накапливали «боеприпасы». Бралась большая, лохматая, приставучая головка репейника, и в нее втыкалось куриное перо. Благо и того, и другого во дворе хватало. В ранних сумерках летнего вечера мы устраивали засады за каким-нибудь бордюром, толстым деревом или просто за углом. По центру тротуара дефилировали парочки: солдат, а под ручку с ним — девица, одетая по случаю нарядно и привлекательно. Целью наших атак были… задницы девиц, в которые нужно было метнуть свою стрелу. Репейник цеплялся за ткань юбки или платья, и торчащее перо превращалось в хвостик, который уморительно вилял влево-вправо, поскольку девицы отчаянно играли «тохесом».
В наиболее удачных случаях девица могла пройти с «украшением» метров двести, пока случайный прохожий не указывал солдату на упущение. Однако так бывало очень редко. В большинстве случаев солдат замечал «стрелка» и тут же, резко бросался его ловить. За руку, за рубаху, за волосы — за что попадется. Били солдаты от души, не жалея.
А еще у меня есть шрам на ладони правой руки, под указательным пальцем. Тут был вырван по-живому кусок мяса. Это мы нашли где-то карбид и стали делать гранаты.
Граната изготовлялась так: карбид помещался в бутылку (желательно с толстыми стенками) и заливался водой. Потом бутылки наглухо закупоривались. Надо было подождать, но не cлишком долго: граната могла разорваться раньше времени. Когда, по расчетам, давление было достаточным, гранату швыряли. Разбиваясь, бутылка оглушительно взрывалась. Так вот, моя «граната» взорвалась аккурат в момент отделения от швырявшей ее руки, и острый осколок, приобретя ускорение, вырвал кусочек мяса из ладони. А мог бы и глаз.
А где брали карбид? Да на улицах всегда что-нибудь варили газосваркой, и вместо баллонов с готовым газом стояли ящички с сухим карбидом, который потом заливали водой в специальных завинчивающихся бачках.
А как мы делали бенгальские огни? Да просто находили старые колесные диски от самолетов на военном аэродроме (говорили, что в них есть магний). Напилишь опилок, смешаешь с клеем, обмажешь палочку — вот тебе и бенгальский огонь.
А где брали артиллерийский порох — трубочками? На полигонах. Это потом я узнал, что все макаронные фабрики — «двойного назначения»: для мирного времени — макароны, для военного — артиллерийский порох трубочками, чтобы горел быстрее, наверное.
А еще есть шрам возле левой коленки. Это мы перелезали через колючую проволоку в той же крепости, и я на ней завис.
Как-то я попробовал отколоть от чурочки ровную березовую пластинку. Но топор был большой и тяжелый, и вместо чурочки я угодил по собственному пальцу. Снял на левом указательном кусочек кожи с мясом. Прилепил, чтоб держалось. Никого из взрослых не оказалось рядом. К вечеру подсохло, немножко затянулось, а потом забылось. Но треугольный шрам остался до сих пор. А еще… Впрочем, не считая этих шрамов, больше следов от детства на моем теле не осталось.
Опасные похождения
Большей частью мы или гомонили на дворовой лавочке, или срывались куда-то: на Березину или по городу, что-нибудь учудить. Например, бить стекла в нашей бобруйской Никольской церкви. Ее белоснежные стены утопали в густо-зеленой листве парка. Среди деревьев тогда еще явно проступали четкие ряды аккуратных холмиков: во время оккупации здесь было немецкое военное кладбище. С приходом наших кресты, конечно, выдернули и посадили деревья. За пятнадцать лет они вымахали высокими и ветвистыми.
Вдоль главной аллеи сидели безногие инвалиды войны и пели свои жалостливые песни. Перемещались они на самодельных тележечках, сделанных из доски, вместо колес были подшипники.
Собрав что-нибудь, инвалид надевал на руки толстые перчатки и в гуле своих подшипников по асфальту катил в ближайшую пивнуху. Где-то в начале 60-х инвалиды разом все исчезли.
Церковь стояла разоренная, с разбитыми, распахнутыми дверями, с лестницами, уходящими в темную высь, к колокольне. Тут было два развлечения: бить высокие, вертикальные окна с ажурным стеклом и швыряться голубиными яйцами с колокольни. Витражи обрушивались с грандиозным звоном, рождая ощущение всемогущества. А кучи голубиных яиц, тухлых и свежих, накопившиеся на колокольне, были превосходными боеприпасами, которыми мы расстреливали прохожих внизу. А также — грузовых извозчиков, сидящих на своих плоских повозках, и их кляч, лениво цокающих подковами по асфальтовой мостовой.
Объектом наших набегов был и продовольственный магазин. Фасадом он выходил на улицы Советскую и Гоголя, а задний, грузовой ход был в нашем дворе. Тут все время стояли какие-то ящики, баки, бидоны, поддоны. Естественно, это все проверялось. Вот выставили молочный бидон, 40-литровый. Закрытый на защелку. Интересно, почему? Только мы эту защелку приподняли, она отскочила, и нас всех обдало белым. Перебродившая сметана, накопив газы, вырвалась на свободу. Тут же подбежала моя собака, спаниель Дон, и стала жадно лакать из большой белой лужи. Наверное, пес подумал, что наступил его, собачий, коммунизм. Да, сметана (но свежая, конечно) — это кайф!
Однажды мы обнаружили у дверей магазина штабель заколоченных ящиков. Разломав их, расковыряв бумагу, обнаружили хозяйственное мыло — большие черные куски. Азарт проснулся сам собой, и пустые ящики остались валяться во дворе. А мы, тяжело груженные мылом, пошатываясь, понесли его по квартирам. Помню, постучав в дверь ногой, я гордо сказал матери: «Ну вот, целый год мыла покупать не будем». Но расплата наступила немедленно. Мать раскричалась так, что назад я летел с этим мылом стремглав. Одновременно со мной изо всех подъездов выскакивали наши пацаны с тем же мылом, которое мы аккуратно сложили у дверей магазина. После беседы с родителями директор магазина согласилась не подавать заявление в милицию.
В подвале нашего дома находилось бомбоубежище, которое приспособили под магазинный склад. И однажды мы, перепилив ножовкой толстую дужку висячего замка, проникли туда. Зачем? И сами не знали, просто интересно. Среди разнообразия различных продуктов наше внимание привлекли только… пачки сухого фруктового чая. Когда такую пачку запустишь в голову сообщника, она разрывалась со звучным треском и облаком взорвавшейся пыли. Как настоящая граната! Набрав таких пачек побольше, мы выскочили во двор и устроили «войну».
Чувствуя неминуемость расплаты за такие деяния, многие из нас понимали, что нужны и какие-то гарантии безопасности. При этом безопасность мы понимали по-своему. То есть как личную, физическую безопасность. Как возможность куда-то бесследно «смыться», если что. Поэтому возник еще один, самый, пожалуй, фундаментальный, дворовой проект нашего поколения пацанов. Мы стали строить «хованку». Идея такого сооружения была подсказана фильмами о бандеровцах, за которыми охотились доблестные советские чекисты. Фильмы эти, со стрельбой и погонями, мы смотрели с большим увлечением, но идея «хованки» была ценна сама по себе.
Итак, сначала мы коллективными усилиями, большими лопатами отрыли настоящую… квартиру, глубиной метра два. Со своим коридором, прихожей, двумя комнатами. Потом, натаскав бревен оттуда же, из гостиницы, сделали перекрытия. Потом эти перекрытия заколотили досками от ящиков, украденных все в том же магазине, а сверху засыпали палой листвой. С самого же верха все было заложено дерном, который быстро сросся и слился с местностью. «Хованка» была что надо! Тем более что сооружена она была в глухом углу, вблизи забора, разделявшего территорию гостиницы и наш двор. Прямо из «хованки» под забор, на территорию гостиницы, шел подземный ход для срочной, вполне возможной, эвакуации.
«Комнаты» наших апартаментов были устланы сеном, стояли ящики, на них — свечи. Было тепло и уютно. Там мы тоже подолгу проводили свои «клубные» мальчишеские заседания: рассказывали прочитанные книжки, анекдоты (иногда довольно сальные), разные истории из жизни соседних дворов. И при этом курили, конечно. Благо, ни одной соседке во дворе это и не могло быть видно: дым утягивало под забор, на территорию гостиницы.
Через годик-два запросы наши возросли. Рядом с магазинной дверью примыкал к стене дома дощатый склад для пустых бутылок — водочных, винных и пивных. Прорезав толь на крыше, мы петлей натаскали из ящиков много стеклотары. Сдали в магазине, и у нас появились приличные деньги...
Вспоминая все это, я сейчас задаю себе вопрос: почему все это нам сходило с рук? Не только по нынешним, но и по тем временам такие «деяния» тянули на несколько лет тюрьмы (тем более — в группе). А пацаны, повзрослев, переключились на вещи посерьезнее. Кто-то грабанул киоск, кто-то — магазинчик. Кто-то просто подрался, да так, что покалечил кого-то. Естественно, их сажали.
Стыдно забывать об этом
Всемирно известный бобруйчанин, писатель Ефим Драбкин (он же — Эфраим Севела), в своих знаменитых «Легендах Инвалидной улицы» рассказывает, как сбрасывали с церкви колокол и как на это зрелище сбежалась вся округа. Странно, что мы, пацаны «с Площади» (а это — в двух кварталах), об этом не прознали. У Севелы, скорее всего, речь идет о «первом» закрытии Свято-Никольского собора, в 1922 году. И он не пишет об этом как очевидец, что понятно: по возрасту он не мог этого помнить. Во время войны собор исправно работал.
...Когда закрывали церковь, мать возмущалась и все время вспоминала какого-то активиста бобруйского. Мозговой его фамилия. Он не был большим чиновником, не имел высокой должности, работал в каком-то учреждении культуры. Но всегда выступал от имени «общественности», и всегда мнение этой «общественности» совпадало с решением начальства из горкома Компартии Беларуси — КПБ.
А старый костел на улице Октябрьской разбили и перестроили. И поселился там… стройтрест №13. Как будто стройтрест сам себе здание не мог построить! Вместо величественного готического фасада возникла какая-то пятиэтажка, но позади остались ажурные, высокие, стрельчатые окна.
При костеле была могила ксендза, который здесь когда-то служил. У самого входа, по правую руку. Надгробием служил распространенный у католиков мотив: каменное древо с обрубленными ветвями. Когда костел пустили «под трест», могилу, естественно, уничтожили. Но я до сих пор помню, где она находилась. Почему-то мне стыдно забывать об этом.
Публикуется в сокращении. Продолжение следует.
Где можно приобрести книгу Эдуарда Мельникова «Возвращение в Бобруйск»?
- в бобруйском книжном магазине «Источник знаний» на ул. М. Горького, 31: стоимость 20.00 руб.
- в минском книжном магазине «Академкнига» (метро «Академия наук»): стоимость 20.00 руб.
- в интернет-магазине oz.by: стоимость 37.74 руб.
Это наша история
Уважаемые читатели, вы можете оставить свои отклики, комментарии, мнения о публикациях на страницах «Вечернего Бобруйска» в соцсетях.
Наш проект посвящен истории Бобруйска второй половины ХХ века.
Мы ориентируемся на очевидцев событий (1950-е годы и позже).
Если вы хотите поделиться своими воспоминаниями, личными свидетельствами или у вас есть интересные старые фото Бобруйска, другие документальные материалы о жизни нашего города, пишите, звоните:
Адрес для писем: Бобруйск, ул. Московская, 42/206.
E-mail: red-vb@yandex.by
Тел.: +375-29-142-09-45.
Алесь КРАСАВИН, ведущий проекта «Наша история».
