Владимир Евгеньевич у домика на ул. Урицкого, где проходят богослужения лютеран.
Владимир Мейерсон в школе юнг, г. Советск, 1951 г.
Цитата: «В нашей церкви не нужно стоять во время чтения молитв, нет обычая целовать священникам руки и так далее. Иными словами, это и есть та церковь, которую создал наш Господь Иисус»
Если верить статистике, для большинства жителей Беларуси слово «церковь» плотно ассоциируется с понятием «православие». Несколько меньшее число белорусов ассоциирует его с термином «католицизм». Еще меньшее — таки с иудаизмом, шоб он был здоров и не кашлял. Граждане, встречающие вас на улице широкоформатной улыбкой и предлагающие поговорить о Библии, наверняка принадлежат какой-нибудь церкви типа «Слово Веры». Но мало кто знает, что в Беларуси действует еще и лютеранская церковь, а ее глава Владимир Мейерсон живет в нашем городе.
«Понимаете, были разные люди…»
— Владимир Евгеньевич, ваше детство прошло в оккупированном Бобруйске. Вы хорошо помните это время?
— Когда немцы пришли, мне было семь лет. Первый день войны помню очень хорошо. В воскресенье с утра началась бомбежка аэродрома, но все подумали, что это учения. О том, что началась война, мы узнали только в обед. Немцы в город вошли без боя. Утром мы проснулись, смотрим — какие-то странные солдаты по улицам ходят. Мы даже сначала не поняли, решили, что это латыши.
А жили мы с мамой в районе «Красного пищевика», и у нас на квартире поселился немецкий врач. Ну, и однажды я, как великий партизан, спер, по дурости, у него пистолет. Конечно, мать сразу поняла, кто это сделал, схватила меня за ухо... (Улыбается). Но немец оказался нормальным человеком. Когда мама стала меня лупить, он даже заступился.
— Как-то не вяжется это с образом фашиста из фильмов…
— Понимаете, и среди русских, и среди немцев были разные люди… Например, пожилых немцев мы совсем не боялись. Возле «Красного пищевика» есть двухэтажный дом, в нем жили немецкие офицеры, и с одним из них я познакомился. Его звали Эрвальд, он был переводчиком. Он угощал меня конфетами, показывал фотографии дочки, которая осталась у него в Берлине.
Но при всем том в 1943 году нас с мамой чуть не расстреляли. Еврейские и немецкие фамилии схожи, а мы как раз жили в доме, который раньше принадлежал еврейской семье. И вот однажды прихожу я из школы, а полиция у нас уже описывает мебель — кто-то донес на нас.
Ночь мы с мамой провели в полицейском участке. Хорошо, у нее сохранились документы отца, свидетельствующие о немецком происхождении! В общем, утром мы вернулись домой, мебель нам поставили на место. Мама моя имела какое-то отношение к подполью, и ее потом еще раз задерживали по подозрению в связях с подпольщиками, но опять же благодаря отцовским документам отпустили.
— Как вообще город жил во время оккупации?
— Почти так же, как и в мирное время. На базаре торговали. Мама моя работала на машиностроительном заводе. В кинотеатре «Товарищ» крутили кино. Правда, туда пускали только немцев и шлюх, но неподалеку в двухэтажном доме был и кинотеатр для бобруйчан. Ну, и на заводе, в клубе, каждую субботу крутили фильмы — немецкие, с русским переводом. На Социалке, там, где сейчас аптека, расположился солдатский бордель.
Особого шума в городе не было. Помню, только однажды немцы при всем народе повесили на базаре троих уголовников, которые под маркой полиции занимались грабежами. Пожилые бобруйчане должны помнить этот случай.
— А дети в школу ходили?
— Да, школы начали работать с 1942 года. Тогда я и пошел в свой первый класс. Школа наша располагалась рядом с бобруйской станцией. Над доской, конечно, висел портрет Гитлера, но учительница только один раз объяснила нам, кто это..
Учились по советским учебникам, в которых были зачеркнуты некоторые слова, вроде «Сталин», «ВКП(б)» и тому подобные. Потом, когда город был освобожден, нам запретили по этим учебникам учиться, а учителям, которые занимались с нами во время оккупации, запретили преподавать. Хотя, на мой взгляд, они молодцы, что учили детей в таких условиях.
— Чем вам запомнилось освобождение города?
— В городе боев не было. Утром встали — уже наши по улицам ходят: грязные, уставшие… Пленными все было забито вдоль путей — от станции «Бобруйск» до станции «Березина». Я, помню, ходил, искал того переводчика, Эрвальда. (Смеется). Хорошо, что не нашел, а то бы попало мне на орехи!
«Из дома я сбежал на флот»
— Как сложилась ваша жизнь после войны?
— Когда отец вернулся с фронта, они с матерью несколько лет не жили вместе. Он ведь у меня был из репрессированных — в 37-м его забрали как «польского шпиона». Вину, правда, доказать не смогли, поэтому осужден он был на три года как социальный элемент. Из лагеря его бросили на Волховский фронт, в штрафбат. Там он был ранен, за проявленное мужество с него сняли судимость. Но сняли-то на фронте, а после фронта… В общем, мать боялась, что опять начнутся мытарства, поэтому сошлись они только в 54-м, после смерти Сталина. А я окончил семилетку и сбежал из дому на флот.
Как сейчас помню: 18 августа 1950 года сел на подножку поезда, идущего в Прибалтику, и поехал. В поезде познакомился с матросами, возвращавшимися на корабли. А тогда модно было, чтобы на судне находилась собака и юнга. Ну, они и предложили: «Давай к нам!» Так я и оказался в школе юнг в Тильзите — это сейчас Советск в Калининградской области.
Из школы меня направили в Дунайскую флотилию, там я экстерном сдал на диплом судоводителя. Потом заочно окончил мореходку. У меня два диплома — капитана дальнего плавания и капитана всех видов судов речного и озерного плавания. Плюс еще диплом механика. Но механиком я никогда не работал — сразу стал судоводителем.
— Интересная жизнь у моряка?
— Конечно! Я 39 лет моряком пробыл. Настолько втягиваешься, что когда приезжаешь в отпуск, через две недели уже назад тянет. На Дунае я пробыл недолго, потом оказался на Каспии, оттуда угодил на Север, а в 64-ом вернулся в Измаил, где до 82-го пробыл моряком загранплавания. Правда, у высшего руководства были предубеждения насчет моей национальности — в соцстраны капитаном меня пускали, а в капстраны — нет. В 82-м я перевелся в Якутию, работал там капитаном в речном пароходстве. А уже оттуда ушел на пенсию и вернулся домой, в Бобруйск.
— Наверное, приключений в вашей жизни было много?
— Да, всякое было… И потопление было…
— Потопление?
— Я четыре раза тонул. Один раз меня смыло с палубы в шторм, другой раз судно перевернулось… Помню, в Баренцевом море судно наше попало в толчею волн — это когда встречаются волны с разных направлений. Тогда почти никого не спасли — только меня и еще несколько человек. Самое любопытное, что после этого случая я почему-то стал бояться не воды, а высоты. Даже встать на стол, чтобы поменять лампочку, для меня долгое время было проблемой.
Был еще у меня случай на Дунае. Капитан ушел отдыхать, а мне надо было из одного затона перейти в другой, пройдя под мостом. Судно наше было устроено так, что рубка поднималась и опускалась: если пролет моста низкий — опускаешь ее, потом опять поднимаешь.
А у меня в голове что-то заклинило, будто этот мост высокий и рубку опускать не надо. Когда нос подошел к пролету, я понял, что еще немного и — хана. Хорошо, судно было длинное — больше 100 метров длиной, а у рубки имелся аварийный спуск — почти перед самым мостом я все-таки успел ее опустить. Пришли мы в затон, я отшвартовался, пошел в каюту отдыхать и только там, представив себе, что могло бы со мной случиться, испытал страх. Ведь рубку могло снести начисто, и такие случаи в истории флота были. Помните, на Волге теплоход «Александр Суворов» не в тот пролет вошел?
«Моя историческая родина — Беларусь!»
— А общественной деятельностью вы когда занялись?
— Сразу, как вернулся в Бобруйск. Как раз через год перестройка началась. В 92-м мы создали Центр немецкой культуры, на базе которого позже, в 98-м, была создана лютеранская община. Процесс регистрации ее шел очень сложно, но потом мэром города стал Михаил Бондаренко, и нас быстро зарегистрировали. Надо сказать, при Бондаренко у нас с городским руководством вообще были прекрасные взаимоотношения — с этим человеком легко было решать любые вопросы.
В 2000 году в Литве меня рукоположили в сан священника, а в 2006 году была зарегистрирована Самостоятельная евангелическо-лютеранская церковь в Республике Беларусь. Тогда в нее входило 10 общин, сейчас их 12 — во всех регионах Беларуси, за исключением Бреста и Минска. Минская община находится в стадии регистрации.
— В самом Бобруйске много лютеран?
— В нашей общине сегодня порядка 30 человек. Раньше было больше, но потом многие уехали в Германию, на историческую родину. Хотя я не знаю, чем она для них историческая. Лично я своей исторической родиной считаю Беларусь, здесь наши прадеды жили и деды… Дед мой в 1902 году женился здесь на моей бабушке, да и сам я родился в Бобруйске.
— Лютеранство исповедуют только немцы?
— Нет, наша церковь наднациональная, есть в ней и русские, и белорусы. Хотя наша община — да, была организована этническими немцами. С помощью наших партнеров в Германии мы купили домик на Урицкого, возле «Водоканала», где и проходят теперь наши богослужения.
А еще мы занимаемся гуманитарной деятельностью. В прошлом году, например, закупили оборудование и кровати для детской больницы. Закупали оборудование мы и в «морзоновку», и в центральную больницу, и в военный госпиталь.
— Новые люди часто приходят в вашу общину?
— Сегодня не часто. Понимаете, вот рядом стоят большие храмы, а у нас — маленький домик. Куда люди пойдут охотнее — туда или сюда? К тому же, о лютеранстве многие не имеют ни малейшего понятия. Но те, кто приходят, обычно остаются с нами. В нашей церкви не нужно стоять во время чтения молитв, нет обычая целовать священникам руки и так далее. Иными словами, это и есть та церковь, которую создал наш Господь Иисус — мы вернулись к изначальной простоте.
Дмитрий РАСТАЕВ. Фото автора.