Мы разыскали в Могилеве человека, который не только является последователем Кошелохова в творчестве, но и художником, во многом «скопировавшим» его жизненный путь. Так получилось… Скорее всего на подсознательном уровне, ведь настоящее искреннее творчество (в том числе и живописное) – это, в первую очередь, незримое воздействие автора на сознание его зрителей.
– В самом конце 1980-х годов, – рассказывает Серж Ардэн (он же Сергей Зубов), – в Питер в Эрмитаж наконец-то привезли выставку немецких импрессионистов. Этой сногсшибательной новостью в своей мастерской (что находилась на улице Ленинской неподалеку от нынешней Ратуши, которой тогда еще не было – авт.) поделился крайне возбужденный Володя Плейшнер (он же В.Сорокин). Событие для тех лет в самом деле экстраординарное.
Он сообщил, что обязательно поедет в Ленинград на эту выставку, заодно и навестит старых друзей.
– Напомни, плиз, в каком плане ты сотрудничал в то время с Плейшнером, что вас объединяло?
– Он в то время был для меня настоящим гуру, идеалом. Самым ярким представителем, лидером андерграунда.
– Но он же, кажется, все больше деревянной скульптурой тогда занимался.
– Нет, на тот момент он уже писал картины. Потрясающие картины в сюрреалистической манере! Все рок-музыканты, которые приезжали в Могилев, первым делом стремились купить какую-нибудь работу Плейшнера. И вот он объявляет в мастерской: «Будет клевая выставка! Кто едет со мной?». На тот момент вино в мастерской разливали Константин Прашкович, Александр Рипинский и художник-оформитель мясокомбината Зубов, то есть я. Поскольку Прашкович был академический живописец школы Рафаэля, он сразу сказал: «Я в этом не участвую. Такое творчество меня не интересует». Вызвались сопровождать Плейшнера Рипинский и Зубов. Договорились на отъезд поездом на завтра на 8 вечера.
– Чувствую, поездка сорвалась?
– Слушай дальше. Когда отличник Зубов, как и договаривались, пришел на вокзал к 8 вечера следующего дня, то никого там не застал. Выяснилось, в 12 часов дня они оба уехали автостопом, на поезд у них не хватало денег. Но мы нашлись на выставке в Эрмитаже, где с Плейшнером и Рипинским тусовался еще один из ярких представителей андерграунда – летописец Тимур Новиков. Необыкновенный по харизме человек, основатель Петербургского музея современного искусства, друг Плейшнера. «Ребята, где вы ночуете?» – поинтересовался у нас Новиков. «Ответ был предсказуемым: «Нигде». «Ну, тогда давайте ко мне в коммуналку на Литейном вечером», – завершил разговор Новиков. На том и порешили.
Утром Плейшнер проснулся и заявил, что мы обязательно должны побывать во всех мастерских его друзей-художников. Тимур тем временем повел нас в квартиру своей мамы, где показал коллекцию питерских живописцев, которые называли себя нонконформистами. Множество холстов полностью занимали всю квартиру. Показал он нам и свои работы, Тимур Новиков был великолепным художником-минималистом. Потом достал альбомы, фотографии, записи о художниках Питера. Весь андерграунд города. Мы с Плейшнером прослезились, чесное слово.
– И когда же вы дошли до Кошелохова?
– Вечером того же дня. Кодовых замков тогда не было и в помине, мы просто вошли в подъезд, позвонили в дверь мастерской. Дверь нам открыла итальянская жена Бориса Кошелохова и сразу заявила: «Боб сегодня занят и никого не принимает». На что Плейшнер ответил: «Я старый друг Боба из Белоруссии. В свое время я подарил ему фиолетовую шляпу для поездки в Рим. На поездку именно к вам. Вот хотел бы показать молодым художникам работы самого лучшего авангардиста и познакомить их с ним». «Хорошо, как вас представить?» – поинтересовалась дама. «Володя Сорокин», – вежливо и скромно ответил Плейшнер. Через 5 минут она появилась снова и сказала, чтобы мы проходили в самый дальний конец квартиры. Петляя по мрачным лабиринтам коммуналки, описанной чуть ли не самим Достоевским, мы кое как добрались до самой последней комнаты, напоминающей вагон поезда. Длинный-длинный такой вагон с потолками метра четыре с половиной в высоту. Под потолком маленькая лампочка, с трудом освещающая «вагон». Все стены, от пола до потолка, увешаны полотнами.
В самом центре комнаты за шахматным столиком сидел хозяин мастерской Борис Кошелохов, более известный как Боб, с волосами длиной 46 сантиметров. На тот момент – самые длинные волосы в Ленинграде. Он играл в японскую игру Го со своим другом. Боб поприветствовал нас, поинтересовался отношением к чаю или кофе, мы отказались. Сказали, что хотелось бы посмотреть его картины. «Смотрите», – он сделал движение рукой. При свете лампочки Ильича мы страстно бросились разгядывать работы. Поразила масштабность полотен, сюжеты, проработка деталей, цветовая гамма его ранних холстов на библейские сюжеты. Это было восхитительно и неповторимо. Раскланявшись и поблагодарив Кошелохова за возможность познакомиться с его картинами, мы с двумя бутылками «Массандры» отправились в кафе-мороженое переосмысливать увиденное. На протяжении всей оставшейся жизни впечатления от этой поездки и встречи с Художником питали питают мою душу.
– Спасибо, Серж, за воспоминания. Ну а о том, почему твоя личная жизнь тоже сложилась в чем-то похожей на жизнь Боба, мы поговорим чуть позже.
А вот, что вспоминают о Бобе Кошелохове его товарищ Валерий Вальран: «Я познакомился с Бобом во второй половине 1970-х, когда он инициировал создание художественной группы «Летопись». В 1978 году Боб женился на итальянке и поехал с выставкой в Италию, свернув свои картины в рулон. Жена оказалась из буржуазно-аристократической семьи. Бобу организовали выставки в престижных галереях (Соверато, Катандзаро, Рим), где он прибивал холсты к стенам огромными гвоздями. Варвар из России оказался белой вороной в добропорядочной итальянской семье и никак не хотел адаптироваться к буржуазному образу жизни… Когда не было холста,он использовал обивку диванов и прочую плотную ткань – портьеры, скатерти, брезент. Краску он покупал в банках, а не в тюбиках, поскольку писал пастозно, толстым слоем, большими кистями и мастихинами… Я ни разу не слышал, чтобы Боб заводил или поддерживал разговор на бытовые темы – исключительно искусство, литература и философия. Да и выглядел он как человек не от мира сего – его взгляд обычно был устремлен за пределы окружающего пространства и данного момента. Фанатик, блаженный, одержимый или отшельник в жизни и искусстве… Он вел счет работ сотнями. Когда заканчивал очередную сотню, сбривал бороду, стригся наголо, шел в баню, мылся и парился. В промежутках отращивал волосы и бороду и в баню не ходил. По длине волос и бороды можно было определить, на какой стадии сейчас находится Боб. Поскольку у него не было сменной одежды, то он работал за мольбертом, ходил в город в одном и том же. Пожалуй, он – лучший живописец Петербурга, истово преданный живописи в ее традиционном понимании, никогда не скатывающийся в салонность, никогда не поддающийся искусу «концептуальной» дематериализации искусства. Таких монстров в наши дни не заметно даже в мировом искусстве.
Преданность живописи кажется в наши дни извращением. А сам Боб – собственной картиной, каменной глыбой, сгустком доисторической энергии».
