Хозяин участка Павел Прозоров показывает место захоронения немца.
– Вот тут наш немец лежит, никого не трогает – показывает на бурьян под грушей дед Павел. В его огороде в Зеленке с 1944 года похоронен немецкий военнослужащий.
Павел Прозоров – старейший в Зеленке, ему уже за 80, и всю жизнь он прожил в этом, отцовском и дедовом, доме. В конце войны ему было 7 лет, он был очевидцем всех событий на левом берегу и многих на правом, в городе. С годами многое военное спряталось в памяти очень глубоко (а может, и хотелось забыть). Забылся и немец в огороде. Но потом, уже в пожилом возрасте, старший брат Михаил напомнил: «А ты немца откопал?».
– Я даже не понял сначала, какого немца? – рассказывает дед Павел. – А брат говорит: «Ну как же, которого закопали у нас под грушей, где капонир был с машиной. Ты еще по ней лазил и от немцев леща схлопотал». И тут уж я все вспомнил.
В 1944-м в Зеленке немцы поставили полевую кухню и кузницу для отступающих войск. То есть постоянных частей в Зеленке не было – немцы приходили, ели, чинились, и уходили дальше отступать. Кухня стояла прямо напротив нашего двора, через улочку – сейчас там живут, а тогда был пустырь. Помню длинные столы и лавки сколоченные. А левее была кузница с кузнецом и фельдшером – туда немцы приводили лошадей. Фельдшер, т. е. ветеринарный врач, их осматривал и, если надо было подковы поменять, передавал кузнецу. А машину, которая саму кухню походную тягала, немцы ставили в нашем огороде – вырыли капонир глубокий, по верх кабины, и загоняли туда.
Улица деревни Зеленка сейчас. Слева была полевая кухня, в ворота справа загоняли машину.
Поваров дед Павел не запомнил, но хорошо помнит немецких фельдшера и кузнеца – ребятне интересно было наблюдать за их работой с лошадьми, – и рабочего при кухне, который сам не готовил, но топил полевую кухню, чистил ее, чинил.
– Этот истопник нам на ломаном русском повторял: «Я не немец, я австриец». Но мы, малые, не понимали, нам что немцы, что австрийцы были все одно. Этот австриец еду, которая оставалась на дне баков, не сливал, а давал нам, и хлеб давал, еще чего поесть. А мы, хлопцы, приносили ему веток сухих на дрова.
Раз дал мне тот австриец целую буханку хлеба. Другие хлопцы хотят отобрать, я ее прижал к груди и бегу по улице, радуюсь. Вдруг кто-то меня хватает за шиворот. Обернулся – человек в черной одежде. Гестаповец. И зло кричит что-то. Смотрю – к нам истопник бежит и что-то кричит гестаповцу. А тот уже кобуру расстегивает – ну понятно, подумал, что я хлеб у них украл, и застрелит сейчас… Истопник подбежал и все втолковывает гестаповцу, наверное, что это он мне хлеб дал. А тот его ударил кулаком прям по лицу. А мне думать было нечего, только гестаповец меня на миг отпустил – я в лаз под сарай и бегом домой. А хлеб не выпустил.
А вскоре началось наступление советских войск, массированный обстрел и бомбежка. Ольга Прозорова с тремя сыновьями спряталась в подвале сарая, там просидели весь день и всю ночь. На утро, как стихло, вышли – всюду ямы от взрывов, даже в угол дома снаряд попал, до сих пор в стенах хаты есть дыры от пуль и осколков. Немцев уже нет, кухню они кинули. А на колючей проволоке, которой немцы отгородили дворы от улицы вместо разобранных заборов, висит убитый фельдшер.
– Он так день провисел, во всей своей форме, а за ночь сапоги его короткие кто-то снял. Одежду не трогали, нам она, как у нас по-белорусски говорили, была «прытарная», не нужна немецкая одежда никому.
Женщины-соседки посовещались и сняли его с ограды, затащили в тот капонир и засыпали. А полевую кухню Павел с братьями разобрали, и, когда с фронта вернулся отец, ее баки приспособили для бани. Отец, Иосиф (Осип) Прозоров, кстати, был инженером понтонных переправ, после войны восстанавливал бобруйский железнодорожный мост.
Немецкий бак и белорусский чугунок.
– А немец тот лежит спокойно под грушей, никому ж не мешает, – говорит дед Павел. – Он и при жизни ничего плохого нам не сделал – ветеринаром же был. По идее, можно даже установить его имя, родственников найти. Известно, что не рядовой, чем занимался, время и место службы. Закопан глубоко, более двух метров, но место известно точно. И его не обыскивали, ничего не забирали перед захоронением – и знаки отличия на форме остались, и, может, документы какие были. Пару лет назад приезжали поисковики от немцев (от Народного союза Германии по уходу за воинскими захоронениями – прим. ред.), осмотрели место, записали себе – больше пока не появлялись. Может, глубоко им, а может, очередь не дошла.
Хоть жизнь под немцами в Зеленке была и относительно спокойной, юный Павлик успел сполна хлебнуть военных ужасов. А потом еще и расплачивался за них всю жизнь.
– Как началась война, я помню смутно: слишком мал был, 4 годика. Запомнил только рассказ самого старшего брата Евгения, что немцы появились как-то вдруг и разъезжали спокойно на танках и мотоциклах, играя на губных гармошках. А в 43-м наша бабуля Агафья, которая жила в городе, брала меня, младшего, часто к себе – подкормить, и в церковь водила: Николаевский собор, что у «Товарища», в войну работал. И вот раз вышли мы из церкви, прошли совсем немного по Советской – а тут облава. Венгры из военной жандармерии с овчарками похватали прохожих, поставили в колонны и повели. Помню такое сильное детское впечатление: как поезд вдруг над головой едет. Значит, вели нас по Чонгарке под железной дорогой на Форштадт. И привели в Ломы, в концлагерь. Согнали на пустую, огороженную колючей проволокой площадку под открытым небом и под вышками. Там держали двое суток. И спать на земле, и в туалет сходить некуда.
Павел Прозоров. В конце войны ему было 7 лет.
Бабуля держала меня всегда с собой у самой ограды и на вторую ночь подошла к часовому, который шел на вышку на дежурство, что-то ему сказала. Бабуля прекрасно говорила на польском, наверно, немного и на немецком. И показала на свою то ли цепочку с кулоном, то ли ожерелье – что-то дорогое у нее было на шее. Часовой ответил: «Гут». После дежурства спустился – бабуля опять к нему. Тот забрал ожерелье, поднял край колючей проволоки, показал ей, чтоб вылезала – а бабуля меня тут же пропихнула в дырку. Ну ладно, отпустил обоих. А кто за нами хотел вылезти – тех уже отгоняли автоматами. Не знаю, чем там дело кончилось. А мы в темноте бегом оттуда к реке. Бабуля нашла бревно с сучьями, меня усадила сверху, чтоб за суки держался, сама вплавь за бревном – и рассчитала так, чтоб на повороте нас течением к другому берегу прибило. Так мы и добрались в Зеленку. Больше бабуля меня никуда из дома не брала.
Дед Павел тяжело вздыхает и добавляет:
– А меня из-за тех двух дней в концлагере потом в пионеры не зачислили. Рассказал кто-то, что были мы там – и все, нельзя пленным в пионеры. А раз в пионерах не был – и комсомольцем не стать. А раз не комсомолец – никуда не поступишь. Многие, кто учился хуже меня, поступили, а я в наш автотехникум «спецконкурс» не прошел. Такие вот приветы от войны в мирное время. Враг народа оказался.
