На пепелище хаты, сожженной немцами. Ноябрь 1941 года.
«Немец достал пистолет и направил на меня. Я в слезы…»
— Родился я на хуторе Любвин Краснянского сельсовета Ладомирского района Воронежской области в 1928 году и, относя себя к детям войны, решил вспомнить те страшные годы.
Шел 41-й год. Семья наша была многодетной. У старшего брата было пять детей, он был председателем колхоза; еще три моих старших брата жили на Кавказе. Все они отправились на фронт и стали офицерами. Из мужчин я один, 13-летний подросток, остался в семье и всю тяжесть военного лихолетья испытал на себе. Я, сестры, мать, невестки, все работали в колхозе. Урожай 41-го года собирали дети, старики и женщины. На трудодень в конце года выдали по 200 г зерна. Поэтому больше всего мы надеялись на свой огород, он спасал нас от голода.
Самым тяжелым был 1942 год. Колхозное поле пахали быками и лошадьми. Я вспахивал по 2,5 га на быках и по 2 га на лошади. За 1 га получал 1 трудодень. Работал с утра до позднего вечера. По осени собрали большой урожай зерновых, бобовых и овощей. К тому времени наши войска отошли до реки Дон, и вскоре в нашей деревне появились фашисты. На ночь они расположились на хоздворе колхоза, прямо на улице устроились ужинать. Пошли по домам, забрали свиней. У нас была свинья и 11 поросят. Мы всех их лишились.
Потом в дом зашел немец и со словами «молёко» дает мне флягу. Свежего молока в то время не было, но было кислое. Я налил полную флягу кислого. Немец попробовал, тут же достал пистолет и направил на меня. Я в слезы. Спасло меня то, что им в то время еще не разрешали убивать мирных жителей.
В сентябре 1942 года немцы назначили старосту. Около 10 амбаров с зерном могли отойти фашистам. Староста распорядился разобрать зерно по хатам, по рукам колхозников пошла и колхозная пасека, тем самым было спасено около 1000 ульев. Потом, когда пришли наши войска, улья были возвращены колхозу.
Немцы жителей деревни во время оккупации не трогали, но когда их стали теснить войска Красной армии, когда пришла пора отступать, ужас, что они стали вытворять. Только в нашем районе они уничтожили более 300 человек.
В начале января 1943 года наши войска прогнали фашистов. Разгромленные под Сталинградом, Харьковом и Белгородом, немцы разрозненными группами скитались по деревням в поисках тепла и пищи. Для борьбы с ними в сельсоветах создавались истребительные отряды. В январе мне предложили вступить в такой отряд самообороны. Я согласился. Как участнику отряда, председатель колхоза выделил мне лошадь и сани, за день начисляли два трудодня, выделяли молочные и другие продукты. Мы охраняли магазины, больницу, правление колхоза, ловили в лесах дезертиров, скрывающихся старост и полицаев. Но основная наша задача была подавлять бандитские формирования. Одну банду, которая двигалась по открытому полю в направлении нашего сельсовета, мы уничтожили, некоторых членов банды взяли в плен и отправили в райцентр.
Мне было доверено на лошади и санях доставлять документы из нашего сельсовета в райцентр, это 15-20 км. На санях было достаточно оружия: гранаты, пистолеты, автомат ППШ, пулемет «Максим». Однажды мне приказали доставить документы в район. Когда проезжал мост в селе Калитва, меня обстреляли из кустов. Я тут же из «Максима» дал ответную очередь. Однако был ранен в руку. Рану мне перевязала родственница, жившая в этом селе, а я доложил о происшествии. Банда, которая меня обстреляла, потом была поймана. С января 43-го по август 44-го я был в составе истребительного отряда. В августе меня вызвали к председателю сельсовета и, как одному из лучших членов истреботряда, предложили ехать на учебу в Воронежскую спецшколу ВВС. В 1947 году я окончил ее, и меня направили в летное училище в Армавир.
После возвращения Красной армии на фронт стали призывать и молодых девушек. Призвали и мою сестру, 1923 года рождения. Она попала в саперные войска. Я побывал у нее, около недели помогал рыть окопы у реки Воронеж, а когда возвращался назад, товарняк, на котором я ехал, попал под бомбежку. Трупов было — просто ужас.
Моя сестра и брат освобождали Белоруссию. Сестра дошла до Берлина, брат — до Польши, двоюродный брат Двадненко Иван Карпович — Герой Советского Союза, похоронен в г. Речица Гомельской области. О нем мы долгие годы ничего не знали. И только когда мои дети учились в радиотехническом университете в Минске, там были студенты из Речицы, и от них мы узнали об Иване Карповиче.
А вот что рассказала коренная бобруйчанка Надежда Николаевна Калашникова, улица Карбышева:
«Из земли вверх торчали руки. Было просто жутко…»
— Когда говорят о том, как развивается район, который в народе называют «еврейским кладбищем», я думаю: почему наши люди не хотят помнить прошлого? Ведь в том районе многие предприятия и организации, за исключением гидролизного завода, возведенные после войны, фактически построены на костях расстрелянных там людей.
… Наша семья во время войны жила в Бобруйске на улице Калинина, дом был третьим или четвертым от еврейского кладбища. В начале 1942 года на этом кладбище едва ли не каждый день расстреливали людей — военнопленных, партизан, подпольщиков, евреев. По вечерам и ночам мы часто слышали выстрелы и лай собак.
Однажды вечером, когда уже стемнело, к нам в дом зашел окровавленный человек и попросил: «Помогите мне». Стоял конец марта (или начало апреля), снег уже сошел, но было еще прохладно, на госте были бурки и зимняя шапка, которые он снял с убитых. Рассказал, что когда немцы дали пулеметную очередь, его ранило в руку. Он упал. А после фашисты ходили и добивали еще живых, стреляя в головы. Ему в затылок уткнулось дуло винтовки, но, очевидно, винтовка соскользнула, и пуля лишь прострелила кожу. К нам он зашел, потому что мы никогда на ночь не закрывали калитки. Мама перевязала гостя, а папа отвел к своим знакомым, жившим у реки, и те переправили раненого на другой берег. Девочке, моей подруге, которая в тот момент была у нас, все видела и отличалась болтливостью, строго наказали никому не рассказывать. Конечно, мои родители рисковали. Если бы немцы узнали об этом, расстреляли бы всех.
Спустя недели две после очередного расстрела к нам снова пришли. На этот раз женщина, в ночном белье. Я, правда, уже лежала в постели и ее не видела, только слышала разговор. Мама дала женщине одежду, а папа отвел к реке и на лодке переправил ее на другой берег. Таких случаев за годы войны было несколько.
Отец часто брал меня с собой, если шел куда-нибудь, и я много чего видела. Однажды, идя по кладбищу, отец показал яму размером с большую комнату, всю заполненную людскими телами. Расстрелянные были едва присыпаны, кое-где из земли вверх торчали руки. Было просто жутко. И таких ям вокруг кладбища было несчетное количество. Потом, когда немцы начали отступать, они эти ямы стали сжигать. Огонь стоял выше леса.
Я уже говорила о равнодушии людей, которые забывают прошлое. Конечно, равнодушные были всегда, и в годы войны тоже. Кто-то, как мой папа, рискуя жизнью, помогал раненым избежать смерти, уйти за реку, а кто-то устранялся. Когда по городу вели колонны военнопленных, закованных в колодки, кто-то просто на них смотрел, а кто-то бросал хлеб. Так же и среди немцев — были изверги, а были и те, кто, может быть, служил по принуждению. Приведу пример. Меня, 13-летнюю девочку, вместе с несколькими женщинами через биржу труда послали убирать помещение. Когда уже все было убрано, зашла орава молодых немцев, один из них поднял меня и поставил на раскаленную докрасна плиту печи. Резиновые подошвы моих сапог сразу вспыхнули, «приклеились», я в ужасе кричу, плачу, а немцы смеются. Мне повезло: зашел другой немец, старше их по возрасту, что-то резко по-немецки сказал им и снял меня. Дважды меня едва не угнали в Германию, и оба раза от этого спасли именно немцы.
Мое поколение, тех, кто видел ужасы войны, отходит. И мне, как и другим ветеранам, хочется надеяться, что молодые не будут равнодушными, что погибшие не будут забыты, как и прошлое.